И, опосля собственной известной «Орестеи», поставленной им в 1994 году в Москве, вновь поддался искушению возвратиться сюда с осевым текстом российской культуры.
Режиссер, который в 70-е годы прошедшего века открывал пьесы Чехова, слой за слоем снимая патину времен, прочитал пушкинский шедевр как оперную вампуку, как пародию. Пушкинский текст - как золотая рыбка - вновь улизнул из-под пальцев настолько умудренного и просвещенного профессионалы.
Зашитая черным сцена у него пуста, время от времени ее элегантно и мобильно скрывают две темные ширмы, за которыми плещется народное море либо шикарный Кремль. Да, Штайн отлично сознает гениальность композиции и плана пьесы, соображает он и то, что лишь в ХХ веке был освоен ее стремительный принцип синематографического монтажа (в этом смысле Штайн ассоциирует «Годунова» лишь с «Войцеком» Бюхнера).
Но разве осознание еще давало хоть кому-то возможность воплощения? Две боковые сцены театра «Et Сetera» и две темные ширмы, помогающие выдвигать на основную сцену все новейшие и новейшие фуры, заместо предполагаемого эффекта легкости и стремительности, забили все зрелище оперной пылью. Действие сопровождает музыка Массимилиано Гальярди, которая то и дело возвращает нас к опере Мусоргского. Бороды и парики - шедевр постижерского искусства Италии - предназначены для того, кажется, чтоб мы не сводили с их глаз. Владимир Скворцов, играющий Шуйского, настолько же неузнаваем, как и Владимир Симонов, играющий самого царя Бориса.
Смешно то, что Штайн оказался в плену оперы «Борис Годунов», единственной сценической традиции, которая известна европейцам в отношении данной для нас пьесы.
Годунов-Симонов, со слезами на очах обнимающий собственного отпрыска (Феодор и Ксения одеты в стилизованные костюмчики начала ХХ века, напоминая о детях Николая II) и позже со слезами облачающийся в схиму, делает все, чтоб мы перепутали трагедию с мелодрамой. Оперный жеребец, отлично возлегший среди сцены боя, качеством собственной выделки производит такое же приятное воспоминание, что и парики с бородами. Дмитрий в выполнении Сергея Давыдова обнимает его горестно, но лишь в опере его чувству можно было бы поверить серьезно.
Штайну, вообщем, настоящее не надо. Ни о чем он не собирается сказать русскому зрителю, обычно ждущему от пьесы небезопасных потрясений и никогда их не получающему. Точно школьные иллюстрации воспринимаешь сцену за сценой. Вот бояре в Кремле, вот келья Чудова монастыря - выехала фура с картинкой из российской летописи, на их фоне - Пимен в выполнении Бориса Плотникова. С пером и в бороде. Так же сделаны и «народные», и «польские» сцены - рисунки из оперы, иллюстрации из учебника.
И это впрямь смешно: как германский режиссер, в характеристики которого постоянно заходила историческая и филологическая дотошность, мог оказаться в плену ходульных оперных стереотипов самого дурного характеристики? Но еще смешнее, что противопоставить ему в особенности и нечего. Наши «лень» и «нелюбопытство» до этого времени держат нас в плену странноватых заблуждений. К примеру, что Пушкин не планировал узреть свою пьесу на сцене, что он писал ее, понимая, что ее ожидает цензурный запрет (о этом нам докладывает и создатель специальной газеты «Et Сetera», посвященной премьере «Бориса Годунова»). Мы до этого времени не отнеслись серьезно к первому и совсем неподцензурному варианту пьесы, которую Пушкин именовал «Комедия о истинной беде столичному государству». В первый раз изданная отдельным изданием в 1918 году, она возникла снова спустя 90 лет и тоже была не много замечена широким читателем. Выдающееся исследование Честера Даннинга (Chester Dunning) «Неподцензурный 'Борис Годунов' (The uncensored Boris Godunov), в каком показан уровень цензурной злости по отношению к тексту и то, как к ней обязан был приспособиться потрясенный создатель, вообщем не понятно людям театра.
Мы до этого времени не задались вопросцем, отчего 1-ый вариант михайловской рукописи создавал на всех, кто его слышал в авторском чтении, неизменное воспоминание, а подвергнутый цензуре и размещенный в 1831 году - разочаровывал. Хотя там люд совсем не безмолвствовал, как в печатной версии 1831 года, а покорно орал 'Да здравствует правитель Димитрий Иванович!'
Неуж-то пушкинский умнейший текст так и будет вечно искушать нас собственной тайной и заместо собственных мучительных, небезопасных смыслов являть только карикатурные изображения.